Другой в топку папку бросил с надписью «Дракон». И еще одну.

– Быстрее.

Еще бросил папку. И угля в топку влетело. И еще. И еще пара папок.

А третий, главный самый, с лапами-клешнями, улыбается. Недоброй улыбкой.

– А пистолет у тебя настоящий? – И лапы-клешни к пистолету потянул. И нельзя Насте пока стрелять. Нельзя. Пока паровоз стоит. Пока… Но что делать? Нажала легонько на спуск, пистолет и грохнул. Прожгло плечо главному. Не в грудь Жар-птица ему, чтоб не до смерти.

Пуля «Люгера» имеет хорошее останавливающее действие. И отбрасывающее. Бросило главного в сторону, осел он и вывалился из будки.

– Вперед!

Бросил второй дядя ключ, ухватил за рычаги, потянул какие следует, дал пару в цилиндры. Провернуло колеса. Дернуло поезд. Лязгнули буфера, и покатился лязг от первого вагона к последнему. Выдохнул паровоз со свистом тонну пара и снова вроде вздохнул, и выдохнул с шумом. Снова дернуло состав, и снова покатился лязг к концу поезда. Медленно-медленно тронулся поезд.

В будку паровозную морда красная заглядывает. Сам на земле. Только морду видно да штык. На уровне Настиных ног морда. Но ухватился за поручни и все выше взбирается:

– Куды? Куды! Тудыть твою!

Можно было бы ухватиться руками за поручни и ногой вышибить красную морду из кадра. Но понимает Жар-птица в секундные доли, что ухватиться руками за поручни – потеря времени. Ухватиться руками за поручни означает – пистолет опустить, потом колено к подбородку вознести и рубить ногой вниз. На все это время надо. Нет у нее времени. И в будке она не одна.

Все это она не умом понимает, а внутренним чувством. И потому у нее наоборот: вначале решение исполняет, потом его принимает, а уж после обосновывает. Как только краснорожий со штыком полез в будку, за поручни хватаясь, Настя, не глядя на него, не целясь, от контроля за кочегаром и машинистом не отвлекаясь, подняла «Люгер» и нажала на спуск. Грохнул выстрел, гильзу из патронника вышвырнуло, звякнула гильза по будке железной и затерялась в кусках угля, в мусоре на полу. А после поняла, что единственно правильное решение – стрелять. Стрелять без разговоров и прямо в морды. Между глаз.

Не целясь.

Помощник машиниста с кочегаром мигом сообразили, что тут не шутят: пошла лопата мелькать, летит уголек в топку так, вроде сам товарищ Стаханов вкалывает. Выдохи паровозные чаще и чаще. Ух-ух, и снова ух-ух. Потом ух-ух-ух. Скорости все больше. Папок в сумке все меньше. Вот и последняя с углем в топку влетела.

На паровозе порядок революционный. Прет паровоз. Знает Настя: впереди заперт путь паровозу воротами железными. И караул у ворот с пулеметом, с собаками. Только это ее пока мало заботит. За паровозным тендером – вагон. Не простой, а с тормозной площадкой. Вот главная забота. Потому как на тормозной площадке охрана. Это она тоже не разумом понимает, а чувством внутренним. Так быть должно.

Так и есть. И с тормозной площадки еще одна морда красная через тендер угольный выглянула: куда это мы вне расписания катим, и что это за стрельба?

Глянула морда и скрылась. Только штык торчит. Ждет Настя на угольной куче. Выглянула морда. А она – бабах. Скрылась морда. А винтовка со штыком грохнулась и вылетела в черную ночь.

Но ведь не один же он там. Двое должно быть. Швырнула Жар-птица туда кусок угля. Вскочила сама на груду угля и туда в площадку тормозную два раза: бабах, бабах.

А над нею лопата свистит.

Отскочила Настя с того места, на котором стояла, скользнула и падает. И в падении «Люгер» наводит и стреляет. В страшного дядьку с лопатой. Взревел кочегар. Со всех сторон – стрельба. Навалился на нее кочегар. У самого кровь горлом.

Вырвалась Жар-птица из-под убитого кочегара. Она ему в лицо одну пулю всадила, а в спине у него десяток пробоин.

Тут и врубился паровоз в ворота.

Если бы успела Настя встать, то при ударе понесла бы ее инерция вперед и бросила на рычаги, трубки, манометры, на топку распахнутую.

Но не успела Настя встать, и потому в момент удара подбросило ее на угле, потеряла она сознание на мгновение, не слышала потому ни грохота, ни скрежета.

Ждало тело ее падения в бездну, но удержался состав на рельсах. Открыла Жар-птица глаза: вроде как в новом мире. Всю обстановку заново оценить надо. Она ее сразу всю ухватила, не успев даже словами выразить. Стучит паровоз по рельсам, значит, проломал ворота, сам при этом с рельсов не сошел. Скрежещет что-то. Это обломки ворот и обрывки колючей проволоки по земле волочатся. Жива она. Тоже понятно. Она с кучи угля по охранникам на тормозной площадке стреляла. Кочегар в это время на нее лопатой замахнулся. И убил бы. Но выстрелила Настя ему в лицо, и в это же время охранники у ворот всю будку паровозную пулями изрешетили, заодно изрешетили помощника машиниста и кочегара. Кочегар упал на нее, прикрыв от пуль.

Темнота. В темноту поезд несет. Во мрак. Это тоже понятно: обломки ворот разбили прожектор и фонари паровозные. Только топка внутренность кабины паровозной белым светом освещает.

Одна. В кабине паровозной. Взбесился паровоз. Выдыхает энергично, как спринтер на дистанции. За какой рычаг тянуть? За этот? Страшные рычаги: потянешь не тот, взорвется котел. Стрелки и так все зашкалило. И скорость выше и выше. И ритм колесный, точно как танец смерти у людоедов племени тумбу-юмбу.

Ничего не видно. Только слышно: по крышам бегут. Прикинула Жар-птица. Было у нее два полных магазина. Два магазина по восемь. Шестнадцать патронов. Сколько осталось? Сколько охранников на тормозных площадках? И куда бегут? И пуст ли поезд? Может, он зэками забит? Ясно, забит. Вечером эшелон в зону расстрельную загнали. В четыре утра разгружать планировали. И группами по пятьдесят – к шкафам. Ясно, забит эшелон. Иначе не охраняли бы его пустой.

Однозначно: в эшелоне приговоренные к смерти. Это строители подземного города в Жигулях. Износившиеся строители.

Прет эшелон во мрак и вроде качается слегка. И вроде рев прибоя Настя слышит.

Все сильнее поезд качает. Даже в паровозе качание ощутимо. Из стороны – в сторону. Из стороны – в сторону. И рев: ухх. Влево понесло: ухх. Вправо: ухх.

Рассказывала Анна Ивановна, учительница интеллигентная, полный срок оттянувшая, что есть такой прием из-под расстрела уйти. Если понимают люди, что везут их на смерть, и если везут их не в столыпинах, а в краснухах, то есть шанс освободиться. Не всем.

Все, сколько есть людей в вагоне товарном, разбегаются и валятся на стенку: ухх. Разбегаются и валятся на другую: ухх. И песню орут: «Мы умрем!» Припев у нее: ухх!!!

Поначалу толчки влево-вправо никак на вагон не действуют. Они – людишки тощие, немощные, а он – вагон многотонный. Но упорству человечьему покоряются даже вагоны многотонные. И паровозы. Понемногу начинает вагон раскачиваться. Вправо. Влево. Вправо: ухх! Влево: ухх! Чем больше скорости, тем лучше.

Конвою, ритм уловив, лучше прыгать с тормозных площадок. Тут уже ничем не поможешь: если охрана ритм раскачивания уловила, то и зэки в других вагонах его уловили. И поддержали. Пафос самоубийственного освобождения по закрытым вагонам как по бикфордову шнуру передается. И по эшелону песню орут: «Мы умрем!» И во всех вагонах бросаются на стены в едином порыве, в едином ритме.

Перед смертью к человеку освобождение приходит. Остается человеку несколько минут жить, но понимает, что мертв уже, что от смерти уже не увернуться, и вот она сейчас… Вот именно в этот момент человек становится свободным. Он бояться перестает. Нечего ему больше бояться!

И не в том свобода, что кто-то из них, может быть, не свернет шею, а в том, что не боятся люди смерти и вообще ничего не боятся.

Стоит только отрешиться от этого липкого, от этого мерзкого страха смерти, и человек свободен. Если смерти не бояться, то все остальное не страшно.

А чего, спрашивается, ее бояться? Один же черт, всем нам подыхать. И вот только перед смертью люди понимают, что зря всю жизнь боялись. Отрешиться бы давно от страха, совсем бы другая жизнь была…